Вернулись из Новгородчины.
По пути туда ехали в, кажется, неотапливаемом вагоне: я спала в одежде + пуховике, среди ночи проснулась, дрожа от холода, достала ещё три одеяла (вдобавок к тому, которое уже было на мне), замоталась, уснула.
Но, видимо, это стало началом конца: на следующий день я ещё держалась, а в субботу проснулась с больными горлом и ухом и заливаясь соплями, поэтому в Мошенское и Красную гору не поехала, надеясь отоспаться и выздороветь к возвращению остальных.
Выспалась, села набивать приветы из Песи - и расплакалась. Это, наверное, хорошо, что ритм жизни нам особенно не позволяет задуматься и как следует скорбеть, иначе мы все уже давно бы окончательно свихнулись.
Олег ещё жив, но уже совсем слёг, не садится даже. Видит плохо, говорит тихо и неразборчиво. Лежит в изоляторе в одиночестве, и вряд ли у кого-то есть время посидеть с ним и за руку подержать. Я с ним смогла всего минут 10 так посидеть, а потом уже уезжать пора было.
Ну вот не должны люди умирать в коллективе, но в одиночестве. И в 36 лет тоже не должны. И от рака в идеале, конечно же, тоже не должны.
Дядя Саша Ковальчук тоже ослабел, совсем не встаёт, почти не говорит, но, кажется, понимает. Посидела с ним подольше, за руку держала, про Аннушку (внучку по переписке) говорила – что та его помнит, любит, переживает за него и молится. Он плакал тихонько, потом руку мне целовать начал – вот тут уже и я готова была рядом с ним лечь и зарыдать.
У нас же это вообще негласное правило – в ДП мы воплощённая весёлость.
Но в Песи я этому правилу уже один раз изменяла, когда умер дядя Лёша Таратов. Но тогда я хоть на лестницу успела выползти, прежде чем рухнуть на ступеньки и в голос завыть.
